А она-то, она… Лицо — пятнами. То бордовыми, то белыми. Видит, что попалась, и давай носиться меж двумя мужиками, как меж двумя огнями. Через каждое слово: «Леш, Леша». Знаем мы эту лисью повадку, знаем… Стоп, в чем бишь она уехала?.. Так и есть: в лучшем своем, сиреневом платье. И туфли новенькие, ненадеванные подцепила. Даже комбинацию сменить успела. Шустра, очень шустра!
После этого вечера Лешка и замыслил свое. Темные думы давили его неотступно: и когда на пристани ворочал грузы, и когда шел по добычу к Черным водам, но особенно тяжко — ночами.
Лина — счастливый на сон человек! — засыпала сразу. «Спи-отдыхай», — говорил ей Лешка, а сам щукой, выкинутой на песок, крутился, изминал простыни. Стоял перед глазами удачливый Вадивасов, и хотелось тут же, на постели, пришибить ее, двуличную… Потея, нашаривал пальцами рядом с горлом вены, и постепенно сдавливал их. Дышала она натужно, потом начинала хрипеть. Наутро, знал Лешка, будет першить она горлом и жаловаться на головную боль… Нет-нет, это лишь полдела. И искал конец наверняка.
Планов было немало, но каждый раз угнездивалась в душе опасность: вдруг чего-нибудь не учел, не додумал, ошибся — тюрьма, а то и сам расстрел… Нет, где-то есть самый верный, самый-самый безопасный случай. Не торопись. Думай, Леха, думай… И вот наконец-то он готов, план. С лодкой, на Волге. Обдумывал неделю. Все мелочи предусмотрел. Ни одна душа не подкопается.
Все готово, все. Можно приступать к делу… Теперь только выждать подходящий момент.
Медленно, как бы опасаясь кого-нибудь спугнуть, привстал Лешка на ноги, огляделся. Дремотная повисла над рекой тишина. Лина окончательно спит. Вдалеке, в затишке под обрывистым берегом, чернеют, тоже, кажется, заснув, лодки. Рябит-играется в малой волне солнце, хлещет по глазам, взглянуть не дает.
— О, ч-черт!..
Лешка чуть не упал: сверху, все из-за того же Бирючьего острова, глубоко зарываясь в воду, шлепал грязный тягачок. Стелился низко над ним, ленясь подняться в небо, жирный дым; уже слышно, как лопатят по воде широкие плицы и постанывает туго натянутый трос… Следом за тягачком выехал длинный из золотой ошкуренной сосны плот.
Свесив за борт ноги, Лешка безучастно, словно во сне, пропустил мимо себя и эту грязную калошу, а потом и весь плот с выцветшей палаткой на середине, с девочкой, подлетавшей на качелях и с упитанной молодой бабой, стиравшей в реке пеленки. Она сидела на корточках, заломив выше округлых колен юбку.
Не успел протащиться плот, показалась легонькая на подводных крыльях «Ракета», и Лешка начал злиться: дела не дают сделать! Так можно вернуться домой ни с чем, а потом снова терзай себя, мучайся.
А тут откуда-то черт вынес куцую моторку. Петька Лепихов… Гоголь везде гоголь. Со сцены, где Петька забавляет публику в перерывах между номерами, он щеголяет то невиданным в Кудеяре галстуком, то модным раскроем брюк. И даже здесь, на реке, выщелкнулся в полосатые — хвастал по селу, японские — плавки. Лодчонка у Петьки так себе, самая последняя, а поди ж ты, названием, пусть и непонятным, да отличился — расписал во всю вышину борта «БРИГАНТИНА».
Развернулся лихо возле Дудашей, приглушил мотор.
— Салют! — и зыркнул глазами сначала на Лину и только потом Лешку удостоил. — Курить имеется, Леха?
— Есть, — сказал отчужденно и, когда Петька лодку свою поближе к Лешкиной приспосабливал, предупредил мрачно. — Осторожней, лесу срежешь.
— Не срежу, не бойся, — зацепился коротеньким поводком за Лешкину якорную цепь и легко перемахнул из одной лодки в другую; чмокая водой, лодки закачались. — Вот случай: на лету из рук последнюю сигаретку ветром вышибло.
— Держать надо было, а ты, поди, в мечтания ударился, — сказал на это Лешка.
Но Петька, должно быть, не расслышал: он загляделся на чаек. Украшая воду яркой своей белизной, чайки клочьями пены плавали невдалеке. Поспорили между собой и поднялись.
— Грациозно летят! — воскликнул Петька и повернулся к Лине с улыбкой. — Ты когда-то стихи о чайках читала:
Ах чайки-кричайки, за вами погнаться —И волны опять начинают кружить…
Плавным, необидным жестом руки Лина дала Петьке понять, что перебивает его, кинула привычно за плечи волосы и подхватила горячо, в полный голос, будто бы стоит она не в лодке, а на сцене:
Мне жить — ворожить, ожидать навигацииИ тенью своей отмечать рубежи.
Видит Лешка: жена его вся обновилась, улыбается. И кому? Петьке! Этому пижону, гоголю? А мужу своему законному — вот стерва! — за целый почти день так не улыбнулась ни разу. Да неужели она и с этим?.. А что, не упустит случая, баба не промах.
Темнеет у Лешки в глазах.
А они друг перед дружкой выкомаривают: то она читает, то Петька; слышит Лешка их голоса, а до ума по доходит ни слова. Видит только: смеются душа в душу…
— Леха, черт, скажи, только по совести скажи: ты жену свою на руках носишь? — спрашивает, глядя на Лину, Петька.
— А тебе-то что?
— Я бы такую носил. Ей-богу! При всем народе не постыдился бы… Ну, всего вам! — Отцепил свою посудину и помчался в Кудеяр.
«Я бы такую на руках… при народе», — вертится в Лешкиной голове. — Уже и с этим спелась!»
И тут Лешка увидел то, чего выжидал без малого целый день: от промчавшегося невдалеке теплохода, подминая водную гладь, по-змеиному шипя, приближается к ним крутая волна.
«Сейчас… сейчас… самый момен-нт… Ну-у, Леха».
И напружинил, как перед прыжком согнул в коленях ноги, готовый уже бросить себя на борт. Он представил, как легко опрокинется лодка с заранее подтесанным килем, как соскользнет в воду, и вскрикнуть не успев, расковарная его супруга, и как поднырнет он к ней со спины, придержит — аккуратненько, чтоб никаких следов не оставить, — ее за плечи…
— Леша, Леш, пошли домой, не поймаем мы сегодня ни шиша, — сказала Лина и вдруг она перешла на шепот: — Отчего ты такой… прочернелый? Глаза, глаза у тебя перекаленные. О боже, да ты… — она метнулась было к Лешке, но, заметив, как ворохнул он плечом, отпрянула назад. — Да ты что?!
А до волны уже метров семь, и Лешка пригнулся — резкий, решительный.
— Нет… Нет! — крикнула Лина испуганно, и сейчас же голос ее осмелел, окреп. — И Андриян за меня заступится.
Краешком глаза Лешка зыркнул вдаль к обмяк: высоко кидая над водою нос, летел в их сторону катерок Андрияна Шитова.
А волна уже вот она — завалила моторку на один борт, потом на другой и пошла себе дальше, пошла…
— Какой момент! Какой момент! — простонал еле слышно Лешка. — Лина, слышь… я, видно, заболел… затмение ума…
А Шитов уже орет:
— Алексе-ей! Ты зачем на самой стреже встал? Хошь, чтоб тебя на десятку штрафанули?
И стоит в своем катерке во весь рост.
«Гад… мокрая курица… дурак… Как же это я, а?»
Катерок содрогнулся, взревел мотором и, оставляя за собой белопенную распашку, побежал к островам.
А Лешка, ощупывая перед собой воздух руками, — словно бы в кромешной темноте или ярким лучом ослепленный, пьяно пробрался к носу и потянул из воды якорную цепь.
Шурка
Не повезло в Шумейке, не повезло… Утешаю себя тем, что в любом, как видно, деле есть свои издержки. Утешение утешением, а душу скребут кошки.
Иду на большак, к автобусу. Спешить некуда: автобус будет часа через три, до большака же остался один поворот. Перед неблизкой дорогой я еще успею искупаться в Камышовке.
Узкая затравевшая тропка ведет меня вдоль канавы. И вот из канавы-то мне под ноги — мальчишка. Его маленькие глаза скользнули по мне злюще. «И откуда тебя черт вынес?» — как бы крикнули эти глаза. Он расторопно нагнулся почесать крапивный укус на щиколке, и тут к его ногам плюхнулся тяжелый огурец. За ним еще один, и вдруг огурцы рухнули как из распоротого мешка — добрые полведра.
Мальчишка срывает лопнувшую бечеву, которой было подпоясана его линялая рубашонка, и нетерпеливо сучит ее в руках.
Самым безразличным тоном я говорю:
— Не покажешь ли, парень, где в вашей речке поглубже, искупаться охота.
«Парень» моментально связывает бечеву, окручивается ею в поясе и, упав на колени, в две руки швыряет на прежнее место — за пазуху — свои огурцы.
— Сейчас сполоснемся. Меня Шуркой звать, а тебя?
Крутым скатом спускаемся к речке. Шурка семенит бесшумно, даже рядом еле слышен шлеп его пяток. Скосив глаза, пристально его рассматриваю. До цвета пшеничной соломы выгорела его макушка; одна штанина закатана выше колена, другая — захлестнулась под пятку, загребает пыль. На ширинке — ни одной пуговицы, она зашнурована, как старый ботинок, — не то ремешком, не то обрывком шпагата. Рубаха так себе, серенькая, вот-вот разъедется от подпирающих изнутри огурцов.
